ПОЗЫВНОЙ «ФЛОБЕР»

Они лежали на свежевыпавшем снегу у самой кромки лесополосы. Наступал вечер. Скудное солнце сонно опускалось за горизонт. Командир подразделения разглядывал в бинокль местность. Перед ними расстилалась белая степь, по которой ветер гнал серые шарообразные скелеты перекати-поля и трепал сухие саблеподобные стебли бурьяна. Подразделение должно было добраться до другой лесополосы, синеющей на горизонте, и там укрепиться.

– Вроде ничего подозрительного не видно, – сказал командир лежащему рядом Флоберу. – У тебя глаза молодые, погляди-ка, – и передал ему бинокль. Алексей долго и пристально вглядывался в лесополосу. Северный ветер гнул на юг верхушки и оголённые ветви молодых дубов и акаций. Густо разросшийся терновник у подножия первой шеренги деревьев напоминал чёрную крепостную стену. В одном только месте эта крепостная стена прерывалась, образуя как бы вход в глубину леса, а дальше начиналась снова. Именно в этом месте Флобер заметил ракиты. Их длинные гибкие ветви змеились, взвевались и опадали, когда ветер на минутку утихал.

– Странно, – сказал Флобер. – Ракиты! Что они там летом пьют?

– Там родник, – сказал командир и взял из рук Флобера бинокль. – Бьёт прямо из-под большого камня. Вода холоднючая. Зубы ломит. И вкусная. Слышь, Флобер, что-то мне неспокойно. Не ждёт ли нас там кто-нибудь? Что делать будем?

Флобер искоса поглядел на заросшее пятидневной седоватой щетиной лицо командира. Тот отпускал к зиме бороду. Стояла середина декабря. Проверяет, насмешливо подумал он. Он знал, что командир хочет сделать его своим заместителем. Прежний заместитель был недавно убит в бою. Командир хотел сделать его своим заместителем и поэтому постоянно придирался к нему, постоянно проверял и нещадно шпынял. Флобер относился к этому с юмором.

– Ну, товарищ лейтенант, то бишь, поручик, я тебя спрашиваю?

Если в командирских устах «товарищ лейтенант» прозвучало уважительно, то «поручик» – язвительно. Флобер усмехнулся.

– Думаю, надо проверить, прежде чем всем туда идти, – сказал он. – Больно густой терновник. А вдруг!

– Лады! – сказал командир. – Зови Лешего и Байкера. Пусть проверят.

– Не надо Байкера, – попросил Флобер. – Можно я пойду вместо него.

Командир подумал.

– Давай! – разрешил он. – Иди с Лешим. Тем более, что Байкер сегодня чихнул три раза. Простуда у него. Чихнёт не вовремя – и спалитесь. Вы направление на ракиты возьмите. Если там чисто, отправишь назад Лешего. Пойдёте, как смеркаться начнёт.

Флобер кивнул. Леший был опытен, бесстрашен, хотя временами безрассуден. Лешему, бывшему шахтёру, он, Флобер сначала не нравился. И Флобер, в свою очередь, недолюбливал Лешего. Как только Флобер появился во взводе, Леший язвительно называл его «наша интеллигенция» и при всяком удобном случае высмеивал его позывной. Флобер относился к выпадам Лешего терпеливо и снисходительно, а над своим позывным посмеивался вместе с остальными. Зачем ты его постоянно задеваешь, – спрашивали Лешего боевые товарищи, – он хороший парень. А пусть не заносится, отвечал Леший. Из чего было видно, что Флобер заносится, Леший не умел объяснить и злился. Флобер он, вишь ли! А почему сразу не Лев Толстой! В понимании Лешего, французского писателя не читавшего, Флобер был мелочь. Лешего раздражало, что имя французского, а не русского писателя стало для новичка позывным, если уж ему так захотелось называться писательским именем.

– Чего ты в своём Флобере нашёл? – сердился он.

– Человечность.

– А Чехов тебе не человечность? Достоевский не человечность? Толстой не человечность?

– «Чехов» и «Толстой» – было бы с моей стороны слишком нахально. А «Достоевский» – нахально и длинно.

Но Лешему пришлось пересмотреть своё отношение к новичку. В первом же бою Флобер был задет миномётным осколком в голову по касательной. Ему залило кровью лицо. Он вытер его рукавом. Кровь продолжала течь. Флобер поднял руку и провёл ладонью по голове. На темени была большая рваная рана. Кое-как он приладил куски кожи и, как мог, перевязал голову бинтом. Бинт тотчас стал красным от крови. Задета ли кость, думал Флобер, ползком возвращаясь под шквальным огнём противника на позицию. Несколько раз он останавливался, отдыхал, стирал кровь с лица, и полз дальше. Голова нестерпимо болела, и двоилось в глазах. По пути на позиции он свалился в воронку от снаряда, а в воронке обнаружил раненую в живот медсестру Машу, пытавшуюся вытащить ополченца с поля боя. Тот был уже мёртв, а Маша лежала рядом с ним, скорчившись, и стонала. Флобер ухватил правой рукой Машу за ворот куртки, и, отталкиваясь ногами от земли и работая локтями, потащил её к своим.

Он дотащил её до передовой и передал ополченцам, свалился в окоп и потерял сознание.

Рана оказалась не тяжёлой. Кость не была повреждена. Кожу зашили. Хуже было то, что Флобер получил сотрясение мозга. Он лежал в больнице вторую неделю. К нему, когда могли, ненадолго забегали проведать однополчане. Приносили сигареты. Коротко рассказывали о положении на фронте и исчезали. Двое за эту неделю исчезли навсегда. Каждый день приходили родители. Заглянула к нему Лариса Никаноровна, доцент кафедры, где он прежде работал. Принесла свежеиспечённый хлеб и сигареты. Хлеб испекла сама. Извинялась, что больше ничего принести не может. Магазины закрылись. Вообще всё закрылось. Передавала приветы от сотрудников кафедры.

Вечерами Флобер слушал, как противник обстреливает его город из тяжёлой артиллерии. Помогал в минуты опасности медицинским сёстрам спускать в подвал больницы тяжёлораненых бойцов.

Ему предстояло скоро выписаться. За два дня до выписки к нему заглянул Леший. Он вошёл, и в палате на четверых сразу стало тесно. Полы белого халата, накинутого на могучие плечи Лешего, не доходили до середины его широченной груди. Леший примостился в ногах постели и кровать под его тяжёлым телом ворчливо заскрипела.

– Эй, – сказал Леший, – какого чёрта ты валяешься?! Тебя ребята ждут.

– Я уже давно хожу, – оправдывался Флобер и сел, сунув босые ноги в тапочки.

– Вот это, дело! – одобрил Леший. – Пойдём на улицу, курнём.

– Идём, – согласился Флобер. Он встал.

– Шо ты тощий стал, – критически оглядев его высокую фигуру, сказал Леший. – Ну, ничё, откормишься постепенно.

Они вышли в коридор.

– Слышь, Лёха, – сказал Леший. – Пойдём сначала на Машку посмотрим. Она велела тебя привести.

Они спустились на второй этаж и вошли в палату.

Маша лежала на кровати у окна. Мягкое осеннее солнце золотило русые волосы девушки, рассыпавшиеся по белой подушке. Глаза были закрыты, а миловидное лицо поразило Флобера своей бледностью. У него ёкнуло сердце. Леший на цыпочках подошёл к её кровати, наклонился и поцеловал в щёку. Маша открыла глаза.

– А, Ваня! – проговорила она слабым голосом и улыбнулась.

– Мы пришли, – сказал Леший и отступил в сторону, пропуская Флобера. Они стояли возле её постели, рослые, как два тополя.

– Сядьте, – проговорила Маша, указывая глазами на стулья возле кровати. – Сядьте, чтобы мне не смотреть на вас снизу вверх.

Ребята сели.

– Спасибо, Лёша, – сказала она. – Если бы не ты…

Голос её прервался, и она судорожно сглотнула.

– Не нервничай, – сказал Леший. – Всё позади! Всё хорошо!

И столько нежности было в его рокочущем басовитом голосе, что Флобер сразу всё понял.

– Как ты? – спросил он и погладил тонкую Машину руку.

Маша хотела что-то ответить, губы её задёргались, и она отвернула лицо к стене.

Леший сделал знак Флоберу. Они поднялись.

– Выздоравливай! – сказал Флобер. – Я ещё приду.

– Я на минутку, – сказал Леший Маше. – Я сейчас вернусь!

Они вышли из палаты, спустились на первый этаж и вышли во двор. Закурили. Флобер заметил, что у Лешего подрагивали пальцы, когда он прикуривал от зажигалки сигарету.

– У Маши должен был быть ребёнок, - сказал Леший, не глядя на Флобера. – От меня. Пуля попала прямо в ребёнка и застряла в позвоночнике.

Флобер выругался.

Леший усмехнулся и взглянул ему в лицо.

– А я думал, что ты материться не умеешь, – коротко хохотнул он. – А ты вона, ещё как умеешь!

Внезапно он смял зажжённую сигарету в кулачище и глаза его налились кровью:

– Я этим иродам никогда не прощу! Никогда! Я их голыми руками буду рвать, зубами грызть!

И безо всякого перехода спросил:

– У тебя девушка есть?

– Была. В Киеве.

– И куда делась?

– Никуда не делась. Продолжает жить в Киеве.

– Свидомая оказалась?

– И щирая, и свидомая, и упоротая. Пожелала мне сдохнуть на гиляке.

– Миленько! Другую найдёшь, – утешил Леший. – Нашу!

Успокоившись, Леший вернулся к Маше, а Флобер поднялся к себе в палату и долго лежал, отвернувшись к стене и размышляя о том, что произошло. Он думал о том, какой огонь ненависти к врагу бушует в сердце Лешего, и сочувствовал ему и Маше всей душой.

Он думал о том, что ещё совсем недавно, и года не прошло, была другая, мирная жизнь. И он, Алексей Иванов, был другим. С усмешкой вспомнил, каким он был глупым и недальновидным мечтателем и фантазёром.

Он был родом из классической интеллигентной семьи: мать – учительница русского языка и литературы, отец – инженер по холодильным установкам. Родители хотели, чтобы их сын стал врачом или инженером. А он поступил, их не спрашивая, в институт иностранных языков на факультет французского языка. Ну, и кем ты теперь будешь, ехидно спрашивал отец? В школе штаны протирать? Есть в семье уже учительница. Детишек будешь учить, по-французски лепетать? Разве это занятие, достойное мужчины? Не будет тебе моего благословения!

Ты что, испугался экзаменов в политехе, сочувственно спрашивала мать. Отец бы тебе помог. Не испугался! Он не хотел быть инженером. И не хотел быть учителем французского языка. Он хотел знать французский язык, стать переводчиком, поехать в Париж, и жениться на француженке. Дальше этого его мечты не простирались. Зачем ему нужно было жениться на француженке, Алексей и сам не знал. Ну, может быть, чтобы повыпендриваться перед более удачливыми, чем он, одноклассниками. Вот, мол, смотрите, вы – в бизнесе и в банках, а у меня жена – француженка! А дети – наполовину французы. И вообще, живу я в Париже недалеко от Елисейских полей.

В общем, дело было сделано, и Алексей выучился в институте иностранных языков, получив квалификацию учителя французского языка в средней школе. В школу он не попал. Как одного из лучших студентов выпуска, его, по ходатайству декана, оставили на кафедре французского языка. Кафедра была женской по составу, и поэтому все преподавательницы с энтузиазмом приняли весть, что вчерашний студент Иванов, умный, воспитанный, интеллигентный красавец, стал их коллегой. Справедливости ради надо сказать, что, на кафедре был один мужчина, сорокалетний холостяк Пётр Степанович Кухаренко, тучный и некрасивый, тонкий знаток французской грамматики и редкостный зануда. Для преподавательниц кафедры он считался мужчиной условно.

Первый год Алексей работал с интересом. Он учил младшекурсников разговорному французскому, но, когда думал о том, что на следующий учебный год ему придётся заниматься тем же, что и теперь, заскучал. Первая половина его дня проходила в институте. Вторая принадлежала ему безраздельно. Он шёл домой, обедал вместе с матерью, читал, а вечером общался с отцом, вернувшимся с завода, и ломал голову над тем, куда бы ему пойти. Пойти было некуда. В провинциальном шахтёрском городе с населением в треть миллиона, не было ни драматического театра, ни филармонии. Было несколько концертных залов при крупных заводах, и иногда приезжали гастролёры, но это были певцы эстрады, и они совершенно не интересовали Алексея. Были кинотеатры, но Алексей терпеть не мог смотреть фильмы в местах, где скапливалось много людей. Их реакция на кино не всегда совпадала с его реакцией. Они гоготали там, где ему не было смешно. Он раздражался. И перестал посещать кинотеатры.

Можно было пойти в кафе или ресторан, но это только теоретически. Скудное жалование преподавателя не было рассчитано на это развлечение. Оставалось только сидеть дома и смотреть, что показывают по телевизору. Но и это не всегда было доступно. Алексей любил новости и политические передачи. Отец любил футбол. А мать любила чувственные сериалы. Интересы редко совпадали, зато нередко совпадало время любимых передач. А телевизор был один. Мужчины всегда уступали женщине.

Можно было бы поехать в Донецк и побывать в театрах, на выставках, в концертных залах, но Донецк был в сорока километрах от Горловки, и возвращаться домой в двенадцатом часу ночи было бы просто не на чем – транспорт уже не ходил, а такси было слишком дорого.

Из развлечений оставался Интернет. И вечерами Алексей пропадал в Интернете.

И ещё он много читал. Он читал в оригинале Бальзака, Мопассана, Гюго и Флобера. Флобера обожал и считал его гением. Роман Флобера «Мадам Бовари» он считал энциклопедией брака, а повесть «Простая душа» – совершенством с точки зрения формы и содержания. Французская литература была единственной связью Алексея с Францией. Париж сиял огнями где-то далеко-далеко и француженки одна за другой выходили замуж, так и не дождавшись русского юношу Иванова.

К концу учебного года Алексей совсем затосковал. Француженки не подозревали о его существовании. Та, которую он был готов полюбить, всё равно, какой национальности, не появлялась. Преподавание французского языка было, как он понял, не его призванием. Одно дело знать французский язык, говорить на нём, читать книги на французском языке, наслаждаясь тонкостями стиля. И совсем другое дело – учить французскому языку студентов или школьников. Здесь требовалось дьявольское терпение, которое Алексей предпочёл бы употребить на что-нибудь другое. Обучать языку стало казаться ему бесполезным и бессмысленным делом. На языке, как минимум, надо постоянно говорить, думал он. А, как максимум, каждый день читать на нём прозу и стихи. Обучаться языку в надежде, что когда-нибудь уедешь в страну к носителям этого языка и станешь употреблять его? Но подавляющее большинство людей, знающих иностранный язык, так никуда и не уедет.

Провести всю жизнь, сидя за столом перед студентами, вдруг показалось ему пустой тратой времени. Он жаждал движения и роста. Он хотел ощущать кипение жизни.

В нём зрело решение сменить род деятельности. Но каким должен был быть этот род новой деятельности, Алексей ещё не знал. Сначала ему явилась мысль стать шахтёром. Спускаться в забой, испытать предел своих моральных и физических возможностей, преодолевать трудности и смотреть в лицо опасности казалось ему настоящим мужским делом. Потом он подумал, а не стать ли ему санитаром скорой помощи? Он уже начал было подумывать, а не переквалифицироваться ли ему в журналисты, как вдруг решение пришло извне, откуда он и не ждал.

Татьяна Викторовна, заведующая кафедрой, попросила всех сотрудников написать перспективные планы. Алексей написал, ориентируясь на образец – перспективный план Ларисы Никаноровны, замужней женщины средних лет, с которой он очень подружился. Татьяна Викторовна, заглянув в его план, сказала, что не худо бы ему, такому молодому и энергичному, поступить в аспирантуру, ибо кафедре нужны учёные. Только, добавила она, идите не в отдел аспирантуры, чтобы выбить целевое место, а сразу к ректору. Я его уже подготовила. Без его одобрения места не выбить.

Алексей подумал и согласился. И внёс в перспективный план пункт под названием: поступить в аспирантуру. И записался на приём к ректору.

Ректор, дородный мужчина в цвету своих шестидесяти с копейками лет, очень любил женщин и совсем не любил мужчин. Институт был для него чем-то вроде гарема. Каждая студентка, преподавательница и лаборантка могла оказаться объектом его высочайшего внимания. Множество должностей в институте досталось молодым женщинам не просто так. И немало туповатых студенток преодолели сессии тоже не просто так. Другие мужчины, там более, молодые и симпатичные, и уж не приведи бог – умные вызывали в нём раздражение. Вообще было не совсем понятно, как Алексею удалось проскользнуть в преподаватели. Видно, когда Николай Павлович подписывал пакетом бумаги, он недоглядел.

Секретарша впустила Алексея в кабинет высочайшего лица. В просторном кабинете царил сложный запах солёных арбузов, солёных огурцов, мочёных яблок, дорогого коньяка, дешёвой водки и сигарет «Прима». Арбузы и огурцы ректор солил собственноручно на своей даче в Зайцево. Яблоки замачивал в бочках его сторож, он же охранник, он же на все руки мастер и верный слуга Петрович. Дорогой коньяк Николай Иванович научился пить у коллег из столичных вузов во время научных конференций. А вот прилично закусывать так и не научился. В ход шли солёные арбузы и огурцы, а также мочёные яблоки. Сказывалось крестьянское происхождение Николая Павловича, скакнувшего из своей родной деревни на Херсонщине, где он начинал трудовую деятельность в качестве пастуха, сначала в компартию, потом в вуз, а уж компартия подсадила его на высшие руководящие должности, где он сидел большую часть жизни, болтал ножками, портил девиц и неправильно закусывал правильный коньяк.

Почти всякого посетителя щедрый Николай Павлович угощал. Посетителей рангом повыше – дорогим коньяком. Посетителей рангом пониже – дешёвой водкой. И выставлял закуску собственноручного изготовления. И очень любил слушать, когда эти изделия нахваливали.

Справедливости ради надо признать, что до декабря 1991 года Николай Павлович вёл себя в соответствии с Кодексом строителя коммунизма. Он был примерный семьянин, ответственный муж, добрый отец и ночевал дома. Если у него и были любовницы, то об этом мало, кто знал, если не считать жены. А вот после 1991 года Николай Павлович, как с цепи сорвался. Партии теперь можно было не бояться. Теперь она не могла вышибить из-под толстого зада Николая Павловича руководящее кресло только на том основании, что поведение его владельца было, по официальным меркам этой самой партии, безнравственным. Именно тогда Николай Павлович почувствовал себя полным барином во вверенном ему учреждении и ввёл право первой ночи. Именно тогда он перестал терпеть рядом с собой молодых соперников и вытеснял это немногочисленное племя из вуза вон. Николай Павлович не терпел посторонних мужчин в своём курятнике. Единственный, к кому он благоволил, был Петр Степанович, потому, что Пётр Степанович только условно считался мужчиной.

Когда ректор увидел в своём кабинете записавшегося на приём молодого преподавателя Алексея Иванова, он испытал чувство досады.   Николай Павлович был невысок, коренаст и квадратен, с какой стороны на него ни посмотри. У него были напыщенные манеры вельможи, в которого насмешница судьба превратила его из потомственного пастуха. Но пастух из Николая Павловича не выветрился. И он это знал и немного стеснялся, утешая себя тем, что он занимает высокий пост и воображал, что богат настолько, чтобы купить самую недоступную девушку или порядочную женщину. Ему не приходило в голову, что по-настоящему недоступная девушка ему откажет, а по-настоящему порядочная женщина пошлёт его к чертям собачьим.

Перед Николаем Павловичем стоял молодой и красивый соперник-самец. И у этого соперника-самца не было ни хорошего общественного положения, ни денег. Был низкий статус преподавателя и прекрасные внешние данные. Николай Павлович даже и раздумывать не стал. Немедленно подписал Иванову разрешение на поступление в аспирантуру, чтобы хотя бы на три года он исчез из стен института.

Алексей довольно-таки в унылом настроении возвращался на кафедру. Ну, думал он, кандидатская диссертация. Потом – докторская. Буду читать лекции по стилистике французского языка в синем костюме и сером галстуке. Буду ездить на научные конференции в другие города, и пить качественный коньяк с коллегами в казённых номерах гостиниц. Может быть, удастся выбить командировку во Францию. Он улыбнулся. Моя француженка уже будет второй раз замужем и у неё будет уже шестеро детей. Не моих!

А у меня будет русская жена, дети и студентка-любовница. А, может, и не одна любовница, вон, как у Николая Павловича! Я выращу пивной живот, усмехался Алексей, стану важным доктором наук, и получу солидную должность.

Осенью он поступил в аспирантуру по специальности французская филология при Институте филологии Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. Ему дали научного руководителя, стипендию и место в общежитии. Вместе с научным руководителем они выбрали тему. Всё вроде бы складывалось удачно. Единственно, что напрягало, это упорное нежелание Зиновия Борисовича, научного руководителя, говорить с Алексеем по-русски, хотя Алексей точно знал, что Зиновий Борисович владеет русским так же хорошо, как и украинским. Проблема была в том, что Алексей украинский кое-как понимал, но говорить на нём не мог, а Зиновий Борисович сердился, что его аспирант столь невежествен – живя на Украине, украинским языком не владеет.

Но это было ещё не всё! Алексея смешило, что его научный руководитель повсюду появлялся в хорошем костюме, но под пиджаком у него была надета не рубашка с галстуком, а белая вышиванка. Вышиванка прямо указывала на то, что Зиновий Борисыч был щирый украинец. Оставалось добавить только оселедец и шаровары шириной с Чёрное море, думал Алексей. До чего же они любят рядиться в одежды прошлых веков! Это всё равно, что, если бы я сегодня надел красный кафтан шестнадцатого века и узорчатые сафьяновые сапоги с загнутыми носами. Или того хуже: лапти, льняную рубаху с цветным пояском и льняные портки. И ведь появись я в таком виде, сочтут, что я рехнулся. А тут – ничего! Делают вид, что всё так и надо и даже одобряют.

Алексей не сразу погрузился в свою научную работу и не замуровал себя в библиотеках. Он принялся наслаждаться Киевом, его древними соборами и, разумеется, Андреевским спуском. И ещё он заглядывал в пивные бары неподалёку от университета. Не то, чтобы Алексей любил пиво. Но в баре можно было познакомиться с девушками. И не обязательно с девицами предосудительного поведения. Хотя эти тоже не исключались из его планов. В пивном баре он познакомился с симпатичной брюнеткой Ириной. У неё был статус порядочной девушки, но долго она не ломалась.

Наступил и тот день, когда Алексей сел работать над своей первой научной статьёй. Был сырой ноябрьский вечер. Алексей сварил себе крепкого кофе, сел на стол и начал обдумывать первые фразы статьи. Но ему помешали. В комнату ввалился Игорёха, второй жилец комнаты, родом из Луганска, аспирант второго года обучения, бездельник и весельчак, выпивоха и бабник, и заорал:

– Идём на Майдан! Там заваруха! Посмотрим!

Алексей даже обрадовался поводу убежать от пустого листа бумаги. Они с Игорёхой оделись и вышли. На Майдане кучковались и перемещались в разных направлениях люди. У некоторых в руках были флаги Евросоюза и Украины.

– Флаги они, конечно, случайно из кустов достали! – сказал насмешливо Алексей.

– Похоже на то, – отвечал Игорь. – Конечно, организаторы подсуетились. Это не стихийная революция.

Люди кричали «Слава Украине!» и «Революция!». Проезжающие мимо площади автомобили подавали гудки.

Делать на площади было больше нечего, и они отправились в общежитие.

– Как думаешь, – спросил Игорь, – проорутся и затихнут?

– Не знаю, – отвечал Алексей. – Всё зависит от того, насколько их будут подогревать. Я не понял, чего они хотят?

– Не хотят с Россией в Таможенный союз, а хотят в Европу.

Алексей вспомнил, как родители, когда ему было тринадцать лет, возили его в Москву – показать столицу. Кремль произвёл на него огромное впечатление. Вид старинных сторожевых башен, строгих и одновременно нарядных, говорил о мощи государства Российского. Отец и мать взирали на Кремль с благоговением. Алексей запомнил высказывание отца.

– Эх, какую державу развалили! – сказал он – Будь у нас достаточно денег, переехали бы в Россию! А, теперь нас, русских, в украинцы записали. Запомни, Алёша, ты – русский, и это всё – твоё! И Кремль! И Москва! И вся Россия!

– А Украина? – спросил Алёша.

– Украина? – улыбнулся отец, – Ты родился в СССР! Ты – русский, волей случая родившийся на Донбассе. Донбасс, хоть и приписан к Украине, но на самом деле это южный регион Российской империи, а потом СССР.

– Так нет же больше Империи и СССР! – сказал Алёша.

– Нет, так будет! – загадочно сказал отец.

Алёша знал, что его дед, инженер, родом из Челябинска, после войны был послан в Горловку восстанавливать химическую промышленность. Все, кто окружал мальчика в Горловке, говорили на русском языке. За свои тринадцать лет украинский он слышал только в школе на уроках украинского языка. Ну, для него это были как уроки иностранного языка, вроде уроков английского. У Алёши не было ощущения, что он живёт на Украине. Он жил на Донбассе, а Донбасс, хотя и считался восточной частью Украины, всё-таки по духу своему украинским никогда не был.  

Родители планировали свозить сына и в Киев, но для этой поездки всё как-то не хватало времени и денег.

– Церкви там – говорил отец. – Церкви бы тебе показать на Подоле!

        Так и сложилось в представлении Алексея: Россия – Москва – Кремль – своё, родное, близкое. Киев – церкви – красота, но далёкое, не совсем своё.

…Вскоре стемнело. Но из-за дальней лесополосы уже застенчиво показался сияющий серебром краешек луны.

– Чёрт! – выругался Леший. – Придётся ползком. Давай покурим сначала.

Они отступили вглубь леса, отвернулись от ветра и закурили.

– Как Маша? – спросил Флобер.

– Хреново! Нужна коляска, а денег на неё нет.

– Соберём всем полком.

– У нас не будет детей, – сказал Леший.

Флобер не знал, что сказать в утешение.

– Не бери в голову, – добавил Леший. – Прорвёмся!

Они надели маскировочные белые накидки, натянули на шлемы белые маскировочные шапочки и поползли по холодной, прижавшейся к земле траве, покрытой мокрым снегом, держа курс на ракиты. Ползти было тяжело. Снег налипал на одежду. Через некоторое время они остановились передохнуть.

Флобер осторожно перевернулся на спину и, распластавшись на снегу, смотрел в чёрную бархатную бездну, слабо освещаемую светлячками звёзд.

Рядом сопел Леший.

Доберемся до леска, думал Флобер, отправлю Лешего назад. Пока наши подойдут, сделаю из снега укрытие, и костерок разожгу, руки согрею. Он пошевелил пальцами в перчатках. Мороз, что ли, усиливается, подумал он, перевернулся на живот и коснулся локтя Лешего. Они двинулись дальше…

В Киеве Алексей пробыл полгода. 7 апреля была провозглашена Донецкая Народная Республика. На другой день Алексей собрал вещи, взял билет на поезд и попрощался с Игорем.      

– А я тоже уезжаю в Луганск. Не сегодня-завтра и наши ребята независимую республику объявят. Как бы здесь не застрять. Будет заваруха!

Они поняли всё без слов, пожали друг другу руки и пожелали удачи.

Алексей вернулся в Горловку и в тот же день пришёл в институт на кафедру. Его встретили одобрительными возгласами.

– Вы на каникулы? - спросила его заведующая.

– Нет, – отвечал Алексей. – Я вернулся, можно сказать, совсем.

У заведующей вытянулось лицо.

– То есть, Вы хотите сказать, что бросили аспирантуру?

– Да, – подтвердил он. – Я бросил аспирантуру. Мне в Киеве больше нечего делать. И потом, референдум на носу. Я приехал, чтобы проголосовать.

Заведующая растерялась.

– Но мы ведь Вас не ждали. И Ваше место занято.

– Моё место не занято, оно просто другое, – загадочно усмехнулся Алексей. – Не переживайте. Я ни на что не претендую.

– Я от Вас такого не ожидала. Вы удивительно легкомысленны, – строго сказала заведующая.

– Ну, это с какой точки зрения поглядеть, – улыбнулся Алексей.

Вечером было объяснение с родителями.

– Зачем ты уехал, – всхлипывала мать, утирая слёзы платочком. – Я, конечно, рада, что ты дома, на виду, под присмотром, я о тебе позабочусь, но ты говоришь, что бросил аспирантуру. Ты поставил под удар всю свою научную карьеру. Ну, скажи ему! – обращалась она к мужу.

Муж, сидя в кресле напротив них, покряхтывал, молчал и отводил глаза. Наконец он сказал:

– Ты что, не видишь, что Алёша уже большой мальчик и сам решает, что ему делать.

Сын держал руку матери и, взяв из её рук платок, утирал ей, как маленькой, слёзы:

– Мама, если бы я остался, то я должен был бы связать свою жизнь с Украиной. А я не могу и не хочу жить в этом государстве. В нём правят хаос и произвол. Мама, ты не понимаешь, что к власти пришли нацисты? Мы будем жить в своём государстве, и я тебе обещаю, что уж в нём-то я сделаю себе карьеру. Может быть, не учёного, но сделаю. Поверь мне.

Она верила, плакала и улыбалась в одно и то же время, любовно глядя своими синими заплаканными глазами в его тёмно-серые глаза.

– А пока, – сказал он, – я буду работать охранником в магазине.

Алексей посмотрел на отца и тот сразу понял, что сын говорит неправду, но он говорит неправду только для того, чтобы прежде времени не тревожить мать.

Мать охнула и снова залилась слезами.

– Охранником! Охранником! – на разные лады повторяла она. – Был аспирантом, а стал – охранником.

– Мама, это пока – охранником. А там видно будет.

 

– Да нет там никого, – шёпотом сказал Леший. – Зря ползём! Если бы кто-нибудь там был, давно бы себя обнаружил.

Флобер движением руки дал понять, чтобы Леший замолчал. Но Леший не унимался.

– Накрыть бы этот лесок из гаубиц и дело с концом!

– Нельзя, – шёпотом ответил Флобер. – Всё должно быть сделано тихо. Они не должны знать, что мы заняли лесополосу. Оттуда мы ударим по их позициям.

– Курить охота, смерть!

Флобер шутливо показал ему кулак. Леший ткнул его своим кулаком в бок.

Они поползли дальше.

 

Второго июня из Луганска пришли страшные вести. По зданию областной администрации был нанесён авиаудар. Погибли восемь человек и 15 были ранены.

Через десять дней в небе Горловки появились два штурмовика СУ-25, и ракеты были пущены по Горловскому управлению милиции. Были погибшие и раненые.

На другой день, закончив принимать экзамен, Лариса Никаноровна пришла на кафедру мрачнее тучи.

– Мне кажется, что это страшный сон, – сказала она. – Этого не может быть! Это фантасмагория, какая-то! Я хочу своими глазами увидеть последствия этого налёта. Я иду туда. Кто со мной?

Коллеги молчали. Кто-то уткнулся в бумаги: надо было составлять отчёты. Кто-то писал перспективный план.

– А смысл? – спросила Марина Георгиевна. – Ну, увидишь ты, Лариса, разрушения. И что? Я лучше на фотографии посмотрю в газете.

Лариса Никаноровна позвонила Алексею. Она знала, что он не откажется пойти с ней. Алексей явился, успев переодеться в штатское.

День, ясный и жаркий, клонился к вечеру. Они пошли пешком, хотя, путь от института до управления милиции был не близким. По дороге зашли в детский сад, забрали сынишку Ларисы Никаноровны, Васю. Мальчик скакал впереди, а Лариса Никаноровна и Алексей обсуждали последние военные сводки из Славянска. За железнодорожным мостом показалось здание управления милиции. Оно было забаррикадировано по периметру автомобильными покрышками и белыми мешками с песком. Лариса Никаноровна, Вася и Алексей вместе с другими любопытствующими людьми, коих было не менее двадцати, остановились неподалёку от импровизированных ворот, где стояли вооружённые ополченцы. Один из них принимал от пожилой женщины пакет с провизией. Жители, как могли, поддерживали повстанцев. Лариса Никаноровна и Алексей разглядывала здание. Зияли чёрные провалы выбитых окон, сажа и копоть покрывали стены, и в воздухе остро пахло чем-то горелым.

– Нет, это не сон, сказала Лариса Никаноровна. – Всё, правда!

Алексей мельком, и сам не зная почему, взглянул на небо. И остолбенел. Высоко над ними шёл на восток истребитель, оставляя за собой белый след.

– Бежим! – он схватил Васю на руки, и крикнул людям, толпящимся у входа. – Истребитель! Уходите!

Люди бросились врассыпную. Лариса Никаноровна бежала рядом с Алексеем. Он увлёк её в переулок. Они остановились отдышаться.

– Мы не знаем его намерений, сказал Алексей. – Может, пустит ракету, а может, нет. Здесь мы в безопасности. Ему нужны административные здания.

– Дура я, дура! – охала Лариса Никаноровна, прижимая к себе испуганного сына. – Какая же я любопытная дура!

 

В начале июля закончилась сессия. Перед отпуском сотрудники кафедры собрались на последнее заседание в этом учебном году. Все были на месте. После заседания решили выпить чайку, а уж потом разойтись по домам. Ждали и Алексея. Но он не пришёл. Ему звонили, но он не отвечал на телефонные звонки.

– Он не придёт, – сказала Лариса Никаноровна. – Не звоните!

– Почему? – удивилась Марина Георгиевна. – Заболел?

– Нет, он, слава богу, здоров, – сказала Лариса Никаноровна. – Он на позициях.

Коллеги во все глаза глядели на Ларису Никаноровну.

– Точно? – спросила Марина Георгиевна, пряча телефон в портфель.

– Точнее не бывает! – подтвердила Лариса Никаноровна.

– Вот это, мужик! – воскликнула в восхищении Марина Георгиевна и повернулась к Петру Степановичу, открывающему бутылку коньяка. – Наливайте, Петя! Выпьем за здоровье нашего защитника, единственного мужчину кафедры – Алёшу!

Пётр Степанович крякнул, но смолчал. И начал разливать коньяк по рюмкам. И все выпили за здоровье Алексея, и ещё никто не знал, что в эту ночь на пятое июля 2014 года ополченцы оставили Славянск, и в этот город вошли украинские войска.

Даже в конце июня – начале июля горловчанам казалось, что война далеко, что Славянск выстоит, и это придавало им уверенность в завтрашнем дне. Поэтому, выйдя в отпуск, почти все сотрудники кафедры взяли детей и поехали отдыхать на моря, Чёрное и Азовское. Там их и настигла весть о начавшихся страшных и беспощадных артиллерийских обстрелах Горловки, унесших десятки жизней.

Несколько недель Алексей осваивал военную науку и преуспел. По окончании курса бойца его отправили на охрану важных военных объектов Донецка. Бывший аспирант терпеливо ждал, когда наступит его очередь идти на передовую. И дождался.

Он изменился внешне. Его красивые руки огрубели, кожа лица обветрилась и потемнела от загара. Он узнал предел своей выносливости и бесстрашия. Он понял, что он на своём месте. Товарищи по оружию его уважали за храбрость, справедливость и чувство юмора, хотя и нет-нет, да посмеивались над его позывным «Флобер». Он посмеивался вместе с ними. Однажды между боями, когда они сидели в окопе, он пересказал им содержание повести «Простая душа». Парни некоторое время молчали. А потом из них сказал:

– Всем любви хочется, и служанке, и попугаю! Вот зараза этот твой Флобер! До печёнок достал.

Тем, кто не читал «Мадам Бовари», Флобер рассказывал содержание романа вечерами в казарме. Ну, и сука баба, бесхитростно комментировали бойцы. Совсем запуталась в мужиках! И чего ей не хватало! Занималась бы лучше ребёнком! А муж её – тряпка! И зачем было о такой дуре роман писать!

– Мадам Бовари не хотела смириться с отсутствием любви и рутиной жизни, – объяснял Алексей. – Кто-то смиряется, а кто-то – нет. Флобер говорил: «Мадам Бовари, это – я!». Жажда лучшего, как это люди понимают. Я вот, в каком-то смысле, тоже мадам Бовари. Я вот тоже хочу лучшего и со многим плохим не могу смириться. И вы, ребята – тоже. Поэтому, мы – здесь.

Парни кивали головами, но «Простая душа» им нравилась больше. Фелиситэ они сочувствовали, а Эмме – не слишком.

 

Флобер перестал ползти, тронул Лешего за локоть, чтобы и тот остановился, и прислушался. Лесок чернел впереди. До него оставалось метров двести. Было тихо, только в этом самом леске, который они с Лешим должны были проверить, нет ли там засады украинских карателей, попискивала какая-то ночная птица. Авдотка, подумал Флобер. Или сова? Жаль, что я не разбираюсь в птицах. Не спит. Почему не спит? Крик птицы обеспокоил Флобера.

Он привлёк внимание Лешего и знаками показал ему, что в леске кто-то может быть. Леший отрицательно покачал головой.

– Ночная птица, – шёпотом сказал он. – Всегда ночью кричит.

Ветер переменил направление и стал дуть им навстречу. Флобер щурил глаза и ругался шёпотом.

Когда до лесополосы оставалось метров пятьдесят, Леший перестал ползти, и приподнял голову, прислушиваясь и вглядываясь в кусты.

– Да нет там никого! – зашептал он. – Может, перебежками?

– Нет, – отвечал Алексей. – Подползём ближе. Не возникай! Проверять надо на сто процентов.

Они проползли ещё метров пять, когда это случилось.

Ветер бросил им в лица сухие остовы перекати-поля и ещё каких-то растений. Флобер успел закрыть голову рукой, а Леший не успел. Сухой колючий стебелёк влетел ему в горло и Леший закашлял. Он кашлял тяжело, громко и надсадно и не мог перестать. Флобер решил ему помочь традиционным способом. Изо всей силы он треснул Лешего кулаком по спине. Но это не помогло. Леший поднялся и стоял на коленях в мокром снегу, прижав руки к груди, склонив голову, и нещадный кашель сотрясал его могучее тело.

Флобер тоже приподнялся, чтобы силой заставить Лешего лечь.

И тотчас справа из кустов терновника ударила очередь крупнокалиберного пулемёта.

Их обнаружили!

Леший и Флобер упали в снег.

– Мать их! – крикнул сквозь кашель Леший. – Мать их! Я ранен. Леха, я ранен!

Флобер молчал, уткнувшись головой в мёртвую заснеженную траву.

– Ты жив? – тряс его за плечо Леший. – Меня зацепило.

Леший снял перчатку, расстегнул куртку и засунул руку за пазуху. Рука была в крови.

– Твою дивизию! – с чувством произнёс Леший, разглядывая при свете луны липкую, тёмную от крови ладонь.

Флобер застонал.

– Жив! – обрадовался Леший. Он приподнял голову и увидел тёмные человеческие силуэты, отделившиеся от кромки лесополосы. Леший посчитал их. Шестеро!

Леший дал очередь из автомата.

– Лёха, – спросил он. – Ты тоже ранен?

Я не знаю, хотел сказать Алексей, но не мог сказать. Леший, кряхтя и морщась от боли, перевернул его на спину и заглянул в лицо. Глаза Алексея были открыты. Он хотел сказать Лешему, чтобы тот не мешал ему смотреть на мерцающие в вышине бездонного неба звёзды, но не мог сказать.

– Леха, – сказал Леший. – Ты куда ранен?

Я не знаю, хотел сказать Алексей, но не мог сказать. Странно, думал он, я знаю, что я ранен, но я не чувствую боли. И двигаться я не могу и не хочу. Я не ранен, внезапно догадался он. Я умираю. Скоро я буду там, где звёзды. Я чувствую. Я знаю. Он собрал все силы и пошевелил губами. Леший придвинулся ближе и услышал:

– Уходи!

– Ага! – сказал Леший. – Щас, поскачу, как заяц. Слышь, Леха, они нас живыми взять хотят. Ты в плен хочешь?

Он повернулся и дал очередь из автомата. Противник залёг и затих.

– Я не хочу, – продолжал Леший. – Думаю, что и ты не хочешь. Значит, порешили! Знаешь, шо жалею? Смеяться будешь! Жалею, шо о Боварихе твоей сам не прочитал.

Зачем он так много говорит, думал Алексей. Это, наверное, от страха. Надо сказать ему, что это совсем не больно и не страшно. Просто, хочется спать. Скоро я засну. А когда проснусь, я буду там, высоко и далеко.

Леший выпустил всю обойму из своего автомата, а потом из автомата Флобера. Потом он отцепил от своего пояса и от пояса товарища гранаты, сел, прислонившись спиной к его боку, и приготовился.

– Эй, вы, сдавайтесь! – донёсся издалека крик. – Всё равно вам хана.

Леший из последних сил набрал полную грудь воздуха и выдал такую тираду, что стыдливо зарделась луна. Многие родственники кричавшего карателя были упомянуты в этой тираде.

– Я с тебя живого шкуру спущу, – пообещал тот же голос.

Опасаясь, что у раненых остались патроны в обоймах, противник некоторое время не решался приблизиться.

– Леха, – спросил Леший, внимательно наблюдая за местностью, – как ты? Ты скажи шо-нибудь.

Алексей продолжал смотреть на звёзды и молчал. Всё уже было неважно. Важно было только не пропустить момент, когда он начнёт подниматься ввысь. Леший мешал ему сосредоточиться.

– Эй, – продолжал Леший, – Лёха, брат, прости меня. Видно, судьба у нас такая!

Алексей слышал, но молчал. Наверное, судьба, подумал он.

– Слышь, брат, а кашель-то мой пропал, – с усмешкой проговорил Леший. – Пуля-то лечит!

И он засмеялся хриплым, прерывающимся смехом, и из правого уголка его рта поползла по подбородку тёмная струйка крови.

Между тем, осмелев, украинские каратели, пригибаясь, перебежками стали продвигаться вперёд, рассыпавшись полукругом.

– Слышь, братуха, – сказал Леший, – Их теперь четверо. Двоих я сшиб, мать их! Лёха, ты меня слышишь?

Алексей слышал, но его теперь интересовало другое. Он увидел, что светлячки звёзд на чёрном бархате неба начали медленно вращаться. Вращение ускорялось и стало стремительным, и вот уже в небе сияло огромное колесо, и оно само полетело ему навстречу, и он стал его частицей и вращался вместе с ним, испытывая необыкновенную лёгкость и всепоглощающее счастье. Это было так удивительно, что он засмеялся от восторга.

Леший повернул голову и снова посмотрел ему в лицо. Взгляд Флобера был неподвижен, а на губах пузырилась кровь, казавшаяся в свете луны чёрной. Леший закрыл ему глаза.

Наконец, поняв, что патроны у бойцов кончились, каратели осмелели и пошли в полный рост. Леший смотрел, как они приближаются. Он не видел их лиц, потому что луна светила им в спины, и они казалась ему чертями, вышедшими из-под земли. Они окружали лежащих на снегу бойцов.

– Ну, давай, давай! Бли-и-иже! Бли-и-иже, бандерлоги! – шептал Леший, держа между колен гранату.

– Слышь, Леха, – сказал Леший перед тем, как выдернуть чеку, – не читал я твоего Флобера, зато читал Киплинга.

 

19 марта 2017, Горловка, ДНР

Об авторе:

Я – ровесница Победы, чем горжусь. Родилась в Красноярске. В 1946 году родители перевезли меня в Иркутск, который я считаю по-настоящему родным городом. Закончила Иркутский институт иностранных языков, училась в аспирантуре, потом в докторантуре и всю свою сознательную жизнь учила студентов сначала стилистике английского языка, потом истории мировой культуры и литературы. Моему перу принадлежит более сотни научных статей по творчеству У. Шекспира, и Марины Цветаевой, а также монографии, романы, повести, очерки, рассказы, пьесы, стихи и переводы. В 1988 году меня пригласили работать в Горловский институт иностранных языков.

Через два года развалился СССР, и я из гражданки великой страны насильственно превратились в гражданку Украины.

В 2014 году на Донбассе разразилась гражданская война. Я пережила острую фазу этой войны в Горловке. Я и сейчас живу в Горловке. Возле моего дома упали три снаряда и в моей квартире вынесло окна. На балконе я нашла два увесистых осколка «Града». Прошло восемь лет войны, и теперь я гражданка Донецкой народной республики.