Информационно-аналитический портал
ссылка

Булгаков и Киев

Станислав МИНАКОВ
10.03.2011
Напечатать
Увеличить шрифт
А
А
А

10 марта 1940 года в Москве скончался выдающийся русский писатель Михаил Афанасьевич Булгаков, уроженец Киева. Как ни странно, даже новейшие антирусские веяния не изгладили на Украине память о нем, как бы того кое-кому ни хотелось. На знаменитом Андреевском спуске продолжает работать дом-музей Михаила Булгакова и, более того, 15 октября 2007 года рядом с ним появился бронзовый памятник писателю. Открытие этого, первого в мире, монумента Булгакову, изваянного скульптором Н. Рапаем, состоялось 19 октября.

 
Киев. Памятник М. А. Булгакову на Андреевском спуске
 
 
Перелистаем некоторые страницы биографии Михаила Афанасьевича, связанные с Киевом, остановимся и на строках его прозы, посвященной великому городу.
 
Будущий врач и писатель, нареченный в честь небесного покровителя Киева архистратига Михаила, старший ребенок из семерых в этой семье родился 3 (15) мая 1891 года, то есть 120 лет назад, в семье профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова (1859—1907) и его жены Варвары Михайловны (в девичестве — Покровской; 1869—1922).
 
В 18 лет, фактически через год после кончины отца, М. Булгаков окончил киевскую Первую гимназию и поступил на медицинский факультет Киевского университета, по завершении обучения в котором осенью 1916 года был утвержден «в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными». До окончания учебы он успел в 1913 году жениться (это был его первый брак с Татьяной Лаппа), а после начала Первой мировой войны несколько месяцев проработал врачом в прифронтовой зоне, затем в селе Никольском Смоленской губернии и в городе Вязьме.
 
Во время Гражданской войны, в феврале 1919 года, Булгаков был мобилизован как военный врач в армию Украинской Народной Республики. Есть свидетельства, что уже в конце августа 1919 года в том же качестве он был призван в Красную армию, вместе с частями которой в середине октября вернулся в Киев, но в ходе уличных боев перешел на сторону Вооруженных сил Юга России, став военным врачом 3-го Терского казачьего полка, с которым некоторое время затем провел в Чечне, а также Владикавказе. Дальше его судьба, строго говоря, с 1921 года, была связана уже с Москвой.
 
Свой первый рассказ, по свидетельству самого прозаика, он написал в 1919 году. Разумеется, яркие впечатления страшных лет Отечества, врезавшиеся в восприимчивую душу, первыми оформились в художественные произведения, местом действия которых стал преимущественно Киев 1918 года, с властями, менявшимися с калейдоскопической быстротой и трагическими последствиями для граждан, общества и государства. 
 
 
Мы помним написанный молодым прозаиком именно об этом периоде блистательный роман «Белая гвардия» (1922—1924) и созданную на его основе пьесу «Дни Турбиных» (1925).
 
Однако обратимся к булгаковскому рассказу «Киев-город» (1923).
 
«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте...
 
Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских. 
 
 
Киев. Андреевский спуск. Фото начала ХХ века
 
Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег... И вышло совершенно наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история. <…> И началось и продолжалось в течение четырех лет. Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддается. Будто уэльсовская анатомистическая бомба лопнула под могилами Аскольда и Дира, и в течение 1000 дней гремело и клокотало и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах в окружности 20 верст радиусом. <…> Пока что можно сказать одно: по счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил. <…>
 
Рекорд побил знаменитый бухгалтер, впоследствии служащий союза городов Семен Васильич Петлюра. Четыре раза он являлся в Киев, и четыре раза его выгоняли. Самыми последними, под занавес, приехали зачем-то польские паны (явление ХIV-е) с французскими дальнобойными пушками. Полтора месяца они гуляли по Киеву. <…> …европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причем Цепной — вдребезги. И по сей час из воды вместо великолепного сооружения — гордости Киева, торчат только серые унылые быки. А, поляки, поляки... Ай, яй, яй!.. Спасибо сердечное скажет вам русский народ.
 
Не унывайте, милые киевские граждане! Когда-нибудь поляки перестанут на нас сердиться и отстроят нам новый мост, еще лучше прежнего. И при этом на свой счет.
 
Будьте уверены. Только терпение».
 
 
 
Киев. Андреевский спуск. Современный вид
 
Разве не узнаем мы портрет киевлян, знакомый нам и по недавним дням оранжевых помрачений: «Какая резкая разница между киевлянами и москвичами! Москвичи — зубастые, напористые, летающие, спешащие, американизированные. Киевляне — тихие, медленные и без всякой американизации. Но американской складки людей любят. И когда некто в уродливом пиджаке с дамской грудью и наглых штанах, подтянутых почти до колен, прямо с поезда врывается в их переднюю, они спешат предложить ему чаю, и в глазах у них живейший интерес. Киевляне обожают рассказы о Москве, но ни одному москвичу я не советую им что-нибудь рассказывать. Потому что, как только вы выйдете за порог, они хором вас признают лгуном. За вашу чистую правду».
 
Или все же киевляне у нас теперь, после двадцати годков независимости, более «американизированные», чем москвичи? А кто ж у нас все эти годы и по сей день, если смотреть телеэфиры Шустера, «некто в уродливом пиджаке с дамской грудью и наглых штанах … прямо с поезда врывается в … переднюю»?
 
Тем не менее «оторванность киевлян от Москвы, тлетворная их близость к местам, где зарождались всякие Тютюники, и, наконец, порожденная 19-м годом уверенность в непрочности земного является причиной того, что в телеграммах, посылаемых с евбаза (еврейского базара — С.М.), они не видят ничего невероятного. Поэтому: епископ Кентерберийский инкогнито был в Киеве, чтобы посмотреть, что там делают большевики (я не шучу). Папа римский заявил, что если «это не прекратится», то он уйдет в пустыню. Письма бывшей императрицы сочинил Демьян Бедный... В конце концов, пришлось плюнуть и не разуверять».
 
Гротескно сказано, едко, по-раннегоголевски и в самую точку. Если иметь в виду точность психологическую. А вот политически все сдвинулось за последние двадцать лет именно в сторону абсурда. И папу Римского на Украине встречали-привечали, и кафедральный храм греко-католический в Дарнице, на левом берегу Днепра, достраивается, и секта «посла божьего» Аделаджи в «матери городов русских» процвела, прости, Господи, и многое другое деется.
 
Читаем дальше, не забывая, что речь идет о событиях вековой давности.
 
«Три церкви это слишком много для Киева. Старая, живая и автокефальная, или украинская. <…> В старом, прекрасном, полном мрачных фресок, в Софийском соборе детские голоса — дисканты нежно возносят моления на украинском языке, а из царских врат выходит молодой человек, совершенно бритый и в митре. Умолчу о том, как выглядит сверкающая митра в сочетании с белесым лицом и живыми беспокойными глазами, чтобы приверженцы автокефальной церкви не расстраивались и не вздумали бы сердиться на меня (должен сказать, что пишу я все это отнюдь не весело, а с горечью). <…> …за что молятся автокефальные, я не знаю. Но подозреваю. Если же догадка моя справедлива, могу им посоветовать не тратить сил. Молитвы не дойдут. Бухгалтеру в Киеве не бывать».
 
Михаил Афанасьевич имел в виду бухгалтера Петлюру, однако нам известен, увы, и другой бухгалтер, посаженный, при посредстве вышеупомянутой Америки, в президентское кресло Украины на долгие пять лет… Вроде бы лихая година миновала. Но, читая Булгакова, понимаешь, что от таких «бухгалтеров» Киеву зарекаться нельзя. Есть опасения, что за великим даром всемирно знаменитого прозаика стоит художественная, и значит, и высшая, пророческая правота.
 
И вот финал рассказа: «Город прекрасный, город счастливый. Над развалившимся Днепром, весь в солнечных пятнах. Сейчас в нем великая усталость после страшных громыхавших лет. Покой. Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город. А память о Петлюре да сгинет».
 
Видимо, за такого рода резюме не жалуют Михаила Афанасьевича нынче любые деятели, озабоченные автокефализацией церкви и независимостью (известно от кого) Украины. Но, между прочим, недавний «бухгалтер» на открытии памятника Булгакову, говорят, присутствовал. Наверное, из политических соображений.
 
 
Андреевский спуск, 13. Дом-музей Михаила Афанасьевича Булгакова
 
Симптоматичен и рассказ Булгакова того же периода «Я убил». Он построен на воспоминании некоего доктора Яшвина, ставшего свидетелем преступлений, вершившихся петлюровцами в Киеве: «Ах, какие звезды на Украине. Вот семь лет почти живу в Москве, а все-таки тянет меня на родину. Сердце щемит, хочется иногда мучительно на поезд… И туда. Опять увидеть обрывы, занесенные снегом. Днепр… Нет красивее города на свете, чем Киев. <…>
 
Грозный город, грозные времена… И видал я страшные вещи, которых вы, москвичи, не видали. Это было в 19-м году, как раз вот 1-го февраля. <…> Далеко, далеко тяжко так тянет — бу-у… гу-у… тяжелые орудия. Пройдет раскат, потом стихнет. Выгляну в окно, я жил на крутизне, наверху Алексеевского спуска, виден мне весь Подол. С Днепра идет ночь, закутывает дома, и огни постепенно зажигаются цепочками, рядами… Потом опять раскат. И каждый раз, как ударит за Днепром, я шепчу: — Дай, дай, еще дай.
 
Дело было вот в чем: в этот час весь город знал, что Петлюра его вот-вот покинет. Если не в эту ночь, то в следующую. Из-за Днепра наступали, и, по слухам, громадными массами, большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город не только с нетерпением, а я бы даже сказал — с восхищением. Потому что то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребывания, уму непостижим. (Выделено автором статьи). Погромы закипали поминутно, убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям, понятное дело. Что-то реквизировали, по городу носились автомобили и в них люди с красными галунными шлыками на папахах, пушки вдали не переставали в последние дни ни на час. И днем и ночью. Все в каком-то томлении, глаза у всех острые, тревожные. А у меня под окнами не далее как накануне лежали полдня два трупа на снегу. Один в серой шинели, другой в черной блузе, и оба без сапог. И народ то в сторону шарахался, то кучками сбивался, смотрел, какие-то простоволосые бабы выскакивали из подворотен, грозили кулаками в небо и кричали:
 
— Ну, погодите. Придут, придут большевики…»
 
Завершим краткий булгаковский киевский экскурс цитатой из романа «Белая гвардия», со страшной метафорической, мистической, гоголевской же силой показывающий площадь перед Софийским собором, на которой ровно за три десятилетия до описываемых событий, в год тысячелетия Крещения Руси, 1888-й, был установлен памятник гетману Богдану Хмельницкому работы скульптора Михаила Микешина.
 
 
«Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали». 
 
  
Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах…
 
Когда читаешь все процитированные булгаковские строки, то понимаешь, что их ужас и абсурд мы воспринимали вчуже — в уже относительно благополучное советское время 1970—1980-х, поскольку описываемое Мастером виделось вроде далеко, не с нами, как на старинной картине. Сегодня же, когда борьба идей на Украине не утихает, когда бандеровщина и радикальный национализм давно перешли за Збруч, легко веришь, что при малейшем усугублении ситуации маятник истории мгновенно может качнуться и события, описанные Мастером выше, повторятся и станут реалиями сегодняшнего дня...

 

КУЛЬТУРА
126
Поставить лайк: 576
Если Вы заметите ошибку в тексте, выделите её и нажмите Ctrl+Enter, чтобы отослать информацию редактору
https://odnarodyna.org/content/bulgakov-i-kiev