Фёдор Достоевский и «всечеловечная» русская идея

200 лет назад, 11 ноября 1821 года, родился Фёдор Достоевский, крупнейший русский писатель и мыслитель. Если вспомнить известное высказывание Уинстона Черчилля о том, что Россия — это «окутанная тайной загадка внутри чего-то непостижимого», то Достоевский, безусловно, более всех других русских литераторов приблизился к пониманию этой тайны, загадки и непостижимости того, что западный человек привык называть «душой России», относя её к чему-то, находящемуся на грани мистического и иррационального. А многие из идей Достоевского не только предвосхитили события ХХ столетия, но оказались в высшей степени актуальными для века нынешнего, ХХI.

«Всемирная отзывчивость и всечеловечность»

Современного читателя наверняка не оставят равнодушным мысли, высказанные великим романистом в его знаменитой «Речи о Пушкине». За полгода до своей смерти, 8 (20) июня 1880-го, Достоевский произнёс эту речь на заседании Общества любителей российской словесности, состоявшемся в зале московского Благородного собрания (сегодня это Колонный зал Дома союзов); заседание было приурочено к открытию памятника Пушкину в Москве.

Несмотря на то, что в зале присутствовали люди самых разных, подчас диаметрально противоположных взглядов, выступление Достоевского имело оглушительный успех. «Зала была как в истерике, когда я закончил, – писал Фёдор Михайлович жене.  – Я не скажу тебе про рёв, про вопль восторга: люди незнакомые обнимали друг друга...» Около получаса писателя не отпускали со сцены.

1 августа 1880-го «Речь о Пушкине» была опубликована в очередном номере «Дневника писателя». Так назывался литературно-философский журнал, издаваемый Достоевским в конце 1870-х. В публицистических статьях, написанных для журнала, знаменитый романист живо и страстно откликался на самые острые и болезненные вопросы российской действительности. В итоге выстраивался уникальный прямой диалог с читающей публикой: между писателем и его подписчиками, по словам одного из современников, возникло «общение, беспримерное у нас на Руси: его засыпали письмами и визитами с изъявлениями благодарности… На него смотрели одни как на духовного наставника, другие как на оракула». После публикации «Речь о Пушкине» получила громадный, поистине всероссийский резонанс.

Достоевский говорит в «Речи» об «особой, характернейшей черте художественного гения» Пушкина – способности ко «всемирной отзывчивости и полнейшему перевоплощению в гении чужих наций». В Европе, отмечает он, были свои гении: Шекспир, Сервантес, Шиллер; но «даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане, – утверждает писатель.  – Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность». Если бы на пушкинском «Дон Жуане» не значилась подпись автора, считает Достоевский, никто никогда не догадался бы, что автором этой пьесы является не испанец. «В фантастических образах «Пира во время чумы» как наяву предстаёт сумрачный и мрачный гений протестантской Англии, – продолжает он. – В «Подражаниях Корану» точно выражена простодушная величавость и грозная кровавая сила мусульманства, а в «Египетских ночах» –упадок античного мира…»

Отмечая эту способность Пушкина к «всемирной отзывчивости», Достоевский приходит к более масштабному выводу. Поскольку Пушкин – поэт по-настоящему народный («никогда ещё ни один русский писатель не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин», пишет Фёдор Михайлович), он, по сути, отразил в своём творчестве черту, которая свойственна русскому народу в целом. «Способность эта есть всецело способность русская, национальная, – убеждён Достоевский. – Народ наш заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению, и уже проявил её не раз... Русская душа, гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия».

Эту всемирную отзывчивость Достоевский и определяет как главную особенность русского духа. «Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное, – считает он. – Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите», не теряя при этом собственного лица и «своеобычности».

Мысли писателя, высказанные 140 лет назад, в наше время звучат в высшей степени актуально. С одной стороны, эта «всемирная отзывчивость» являет собой одно из слагаемых нашей национальной самоидентификации и нашего способа понимания мира, и мы видим это сегодня во множестве проявлений: и в отправке российских военспецов РХБЗ, врачей и вирусологов в Бергамо весной 2020-го, в разгар эпидемии коронавируса в Италии, и в готовности России предоставить Украине трансфер технологии изготовления вакцины «Спутник V» в январе 2021-го (в ответ на что последовал отказ, который иначе как безумием не назовёшь), и в том факте, что РФ сегодня признана одним из мировых лидеров в области оказания гуманитарной помощи странам, пострадавшим от бедствий и катастроф, и т. д.

С другой стороны, «всемирную отзывчивость» России с полным основанием можно воспринимать как один из фундаментальных компонентов той национальной идеи, в которой так остро нуждается ныне российское общественное сознание. В «Речи о Пушкине», безусловно, содержится мощнейшее смысловое ядро, которое может быть осознано именно как одно из оснований «русской идеи» – вот эта всемирность и всечеловечность.

«Светить миру великой, бескорыстной и чистой идеей»

Ещё одна мысль Достоевского в наше время звучит поразительно современно, приобретая в нынешних реалиях особую, прямо-таки вопиющую остроту. В «Дневнике писателя» за ноябрь 1877-го, под заголовком «Одно совсем особое словцо о славянах, которое мне давно хотелось сказать» Достоевский изложил своё видение того, каким образом может решиться «славянский вопрос» (так на дипломатическом языке обозначался в то время клубок противоречий, связанных с борьбой балканских народов за освобождение от турецкого ига и с наметившимся распадом Османской империи). В 1877 году началась русско-турецкая война (1877–1878), в которой Россия преследовала высокую и альтруистичную цель – освобождение православных славян от турецкого владычества.

Писатель предлагает представить, что война уже закончена, что «настояниями и кровью России славяне уже освобождены», и отмечает, что конкретные формы, в которые воплотится эта свобода, трудно предсказать заранее. Но одно, по его мнению, можно сказать с уверенностью. А дальше пишет:

«По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными!»

Свою новую жизнь, утверждает писатель, эти народности начнут с того, что выпросят себе у Европы «ручательство и покровительство их свободе», причём сделают это именно в защиту от России. «Начнут они непременно с того, что объявят, – предрекает Достоевский, – что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта» («европейским концертом» в ХIХ веке называли Венскую систему международных отношений, сложившуюся после наполеоновских войн). Говоря об идущей на Балканах «всенародной русской войне, с царём во главе, подъятой против извергов за освобождение несчастных народностей», писатель задаётся вопросом: признают они эту войну за великий подвиг, предпринятый для их освобождения? И сам же отвечает: «Да ни за что на свете не признают! Напротив, выставят как истину, что не будь освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок...»

Невозможно не заметить: то, что Достоевский говорит о балканских славянах, вполне применимо и к иным славянским народам; в первую очередь, конечно, напрашивается параллель с современными украинскими националистами, одержимыми идеей «геть вiд Москви» и патологической русофобией.

Быть может, предполагает писатель, в течение ещё целого столетия (а то и более) они, освобождённые славяне, будут «трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, клеветать на Россию, сплетничать и интриговать против неё». И уж с особым удовольствием они станут «трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации». Поражает степень совпадения формулировок писателя с нынешним пропагандистским украинским лексиконом; вот только до «ватников», «колорадов» и Мордора Фёдор Михайлович не додумался.

Конечно, замечает прославленный романист, найдутся и «отдельные лица», которые поймут, что значила, значит и будет значить для них Россия. «Но люди эти, – пишет он, – особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению».

России, считал Достоевский, нужно серьёзно приготовиться к тому, что все эти освобождённые славяне «с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными» и должны будут пережить целый период европеизма прежде, чем осознают своё особое славянское призвание.

«Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать», – пишет Достоевский. В минуту же серьёзной, настоящей беды они непременно обратятся к России за помощью: «Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя её в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно, что Европа – естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство».

Возникает вопрос: для чего же всё это нужно самой России, зачем ей взваливать на себя столь тяжкую ношу? «Для того, – отвечает писатель, – чтоб жить высшею жизнью, великою жизнью, светить миру великой, бескорыстной и чистой идеей, воплотить и создать в конце концов великий и мощный организм братского союза племён – не политическим насилием, не мечом, а убеждением, примером, любовью, бескорыстием, светом – вот цель России, вот и выгоды её».

Великая идея братского союза народов, таким образом, провозглашается Достоевским высшей целью России как государства, той цивилизации, того миропорядка, который она выстраивает вокруг себя.

Конечно, в этой идее можно уловить определённый идеализм. Но вот что писала по этому поводу художница Екатерина Толстая-Юнге историку Николаю Костомарову 24 ноября 1880 года: «Я люблю Достоевского за то, что он в нас идеал будит. Что бы мы были без идеалистов, Боже мой! Звери, несмотря на железные дороги…»

А философ Николай Бердяев дал писателю и его творчеству, пожалуй, высочайшую из всех мыслимых оценок: «Достоевский и есть та величайшая ценность, которой оправдает русский народ своё бытие в мире, то, на что может указать он на Страшном Суде народов».