Грушевский: фантаст с полсотенной

История человечества изобилует случайными совпадениями. Когда в 1866 году обычная британская семья Уэллс радовалась рождению мальчика, она не предполагала, что младенец Герберт станет классиком мировой фантастики. Когда 29 сентября 1866 года в семье учителя из Хелма Сергея Грушевского на свет появился Михайло, его родители тоже не знали, что на свет появился фантаст, «кляссик» и теоретик национальной идеологии державы, что, как и Михайло, была зажата в тиски московского колониализма.

Если прочитать автобиографию Грушевского, то диву даёшься, как москали глумились над ним и его родными. Ещё в детстве его с родителями насильно отправили в Тифлис – папашу Михайла повысили. Оттуда юноша отправился на учёбу в Киевский университет, где зачитывался запрёщенными (как сегодня убеждают украинцев) книгами Кулиша, Максимовича, Костомарова, а преподавателем у него был Антонович, которого современники называли «двуликий Янус» за умение с кафедры говорить одно, а в избранном кругу студентов – другое.

Далее колонизаторы вручили Грушевскому золотую медаль и оставили на кафедре стипендиатом, но гордый и свободолюбивый, тот едет «в поисках правды» в австрийский город Львов, где собирали способных «свободолюбцев». На львовской кафедре Грушевский трудился на благо Австрии, тьфу, Украины, аж 19 лет!  Кстати, трудиться приходилось на местном наречии, которое австрийцы назвали «украинский язык», незнакомый Михайле, и он, как вспоминают его коллеги, «на целые дни запирался в комнате, и с настойчивостью Демосфена, чуть не с камешками во рту, упражнял свой язык мовою».

Именно в австрийском Львове стали появляться фантастические миры Грушевского. Причем возникали они параллельно с мирами Уэллса. Скажем, Герберт написал в 1897 году «Человека-невидимку», а Михайло – первый том «Розвідки и матеріяли до історіі Украіни-Руси». Уэллс в 1899-м публикует «Войну миров», Миша тут же отвечает первым томом «Истории Украины-Руси».

Фантастические корни украинства Грушевский искал где-то в пятом веке. При этом, обладавший природной хитростью, он оставил себе путь к отступлению: «Я прочно утвердил принцип – nemini credere. Постоянно искать и никогда не довольствоваться, не надеяться, что постиг истину целиком, так что всякий другой взгляд, всякая другая точка зрения в том деле «невозможна»…Наука это беспрестанный скептицизм».

Грушевский понимал, что даже неопытный исследователь его трудов легко обнаружит в них массу несоответствий и противоречий, если он действительно исследует, а не принимает на веру, как делают на Украине после 1991 года.

Автор и сам догадывался о шаткости своих выводов, иначе как же он в одной главе сочетает два утверждения: «…история вела эти народности (русских и украинцев) совершенно различными дорогами, представлявшими больше отличий, чем схожестей», но тут же пишет, что «история зачастую сводила эти народы вместе»? Он то восторгается Мазепой, то называет его «крайне сомнительным приобретением для Гетманщины».

Эту «гибкость» Грушевского замечали и в Киеве, и в Галиции. Иван Франко выступил с критикой: «…выдающиеся исторические события, а еще более – выдающиеся исторические деятели утопают в массе подробностей и рассуждений».

Но мысли Грушевского понравились австрийцам, решившим, что их надо распространять восточнее Збруча. И вот Грушевский вернулся в колониальный Киев. Для того чтобы скрываться от филеров охранки, отрастил бороду, за что получил прозвище Дед Черномор. Осмелевший Михайло даже издал под носом у царя свою «Иллюстрированную историю Украины», а колонизаторы даже не заметили её.

Войну Австро-Венгрии и Германии с Россией фантаст встретил в Карпатах. Естественно, кошмар хотелось пересидеть в Вене, но в Киеве на Панькивской его ждал пятиэтажный особняк с библиотекой и восторженными почитателями его фантастики.

По возвращении Михайла из воюющей с Россией страны, колонизаторы отчего-то решили, что он – шпион. Приговор был чудовищным – Грушевского сослали в Симбирск, но он там пробыл всего 4 месяца. Осенью 1915 года его ссылают в Казань, а после просьб русских академиков – в Москву. Что и говорить, умели в России издеваться над людьми!

А тут наступил 1917 год, когда, судя по исследованиям Вятровича, украинцы из Волынского полка свергли царя, и Грушевский возвратился в Киев. Ловко обскакав конкурентов – генерала Оберутова и редактора «Киевской старины» Науменко, – Михайло возглавил Центральную раду.

Но политика оказалась для фантаста неподъёмной, как писал Н. Могилянский: «Плодовитый писатель, посредственный ученый, привыкший к Австрии и её конституционному укладу, он примкнул к левым по мотивам непонятным и неизвестным, скорее всего, желая не утратить некоторой популярности. А по всему своему существу он был и остается добрым буржуа, любящим комфорт и уединение в своей библиотеке».

Провозглашение автономии, сломанные двуглавые орлы и борьба с вывесками на русском языке – вот, пожалуй, весь политический багаж Грушевского первых дней революции.

Характеристику Грушевскому-политику дал его современник и коллега Д. Дорошенко в книге «Война и революция». Он писал: «Профессор Грушевский – истинный режиссёр всех таких махинаций как «министерский кризис», «формирование кабинета», и т.д. умышленно выдвигал людей бездарных и безразличных, чтобы ему было легче управлять». Результатом дилетантизма стала сдача Киева Муравьёву.

Дальнейшая политическая жизнь «шестнадцатитомного фантаста» – это полугодичный фарс, наполненный Брестским миром, немецкой оккупацией, двухчасовым президентством, которое прервал германский фельдфебель криком: «Вон! Всем разойтись!» Самостийная Украина Грушевского тоже оказалась фантазией, о которой советник германского посольства в Киеве Риттель сказал: «Любая идея независимой Украины сейчас выглядела бы фантазией, несмотря ни на что, живучесть единой русской души огромна».

Державный неудачник едет в эмиграцию, где «первого президента» никто не жалует.  И тогда в бородатой голове блеснула мысль – вернуться в уже Советскую Россию, где попытаться продолжить борьбу за самостийность.

Случилось чудо: большевикам, затеявшим украинизацию, Грушевский пригодился, как когда-то австрийцам. Михаил Сергеевич активно помогал строительству коммунизма, пусть и с национальным уклоном. Конечно, сегодняшние патриоты убеждены, что делал это Грушевский с отвращением, держа фигу в кармане. С усмешкой (и фигой) принял он от тоталитаристов звание академика наук УССР, потом и СССР с прилагающейся повышенной зарплатой и благоустроенной квартирой. И, естественно, он был совсем неискренен, когда переписывался с ЦК КП(б)У и восклицал: «Весь мир мечтает присоединиться к великой Советской Украине».

 С несгибаемостью Прометея Грушевский участвовал в десятках конференций. Осознавая, что бороться  за Украину в одиночку тяжело, он протащил в академию свою дочку Катерину и племянника С. Шамрая, сделал академиком своего брата Александра. При этом нещадно «стучал» на конкурентов и оппонентов.

Может, целый комплекс схожих черт с современными украинскими политиками позволяет им возносить Грушевского, делать из него икону и размещать его физиономию на купюрах?

Комично, но в декоммунизированной Украине ходят 50-гривенные бумажки с портретом того, чьи труды входили в список литературы рекомендованной для поступления в Украинский институт марксизма-ленинизма!

…Потом совесть нации вдруг решает жить в России. Грушевский выбирает не Елабугу или Тобольск, а Москву. Вятрович, разумеется, объяснит это тем, что чекисты затеяли против великого историка спецоперацию, в Москве арестовали и… Он выходит на свободу, издаёт новые книги, а потом и вовсе едет в Кисловодск. Там  его, больного и полуослепшего, застала смерть на операционном столе, конечно же «при загадочных обстоятельствах».

Но жестокие коммунисты и тут не оставили Грушевского в покое, похоронив за счёт государства, выделив семье дом, персональную пенсию и создав комиссию для изучения творческого наследия.

Его фантазии, подвергаемые мощной критике как русскими историками, так и «отцом» украинского нацизма Дмытром Донцовым, вновь оказались нужными в период развала СССР. Тогда их активно распространяла диаспора, зачитывались студенты и интеллигенция. Теперь поверившие фантазиями Грушевского пошли дальше – к шумерам и питекантропам, пойдут и глубже. Этот род фантастики заразен.